Историки очень долго смотрели и даже сегодня во многом продолжают смотреть на историю XIX—ХХ вв., прежде всего, как на историю наций-государств, и противопоставлять нацию-государство и империю как две совершенно разные, несовместимые формы политической организации. XIX в. был веком империй и национализма, а не только веком наций-государств.

Ю. Остерхаммель говорит о том, что XIX в. не был веком наций-государств, но веком империй и национализма. Он описывает четыре типа (или сценария) возникновения наций-государств. Первый тип — «революционная автономизация». В Европе по этому сценарию возникли государства на Балканах — Греция, Сербия, Черногория, Румыния, Болгария — отколовшиеся от Османской империи. Вне Балкан сценарий «революционной автономизации» был характерен для Бельгии¹. Второй тип возникновения наций-государств Ю. Остерхаммель называет «гегемоническая унификация». Классические примеры такого сценария — Германия и Италия, где одна из частей, Пруссия в Германии и Пьемонт-Сардиния в Италии, сыграла лидирующую роль в объединении нации. Элиты Германии и Италии видели в имперской экспансии способ консолидировать нацию и присоединиться к клубу великих держав Европы². Третий сценарий возникновения наций-государств называется «эволюционной автономизацией»³. Единственный европейский пример — Норвегия, которая, в результате длительного процесса расширения автономии, мирно прекратила династический союз со Швецией в 1905 г. Четвертый вариант связан с бывшими центрами империй, которые были «покинуты» имперской периферией. В качестве примеров этого сценария Ю. Остерхаммель приводит Испанию и Португалию. Отчасти к этой группе можно отнести и другие «сжимавшиеся» империи — Швецию, Данию, позднее — турецкое ядро османской империи⁴.

Типология, предложенная Ю. Остерхаммелем, не учитывает один из наиболее важных сценариев строительства наций в XIX в., а именно — строительство имперских наций в имперских метрополиях. Потому к сценариям немецкого ученого можно добавить еще один. Внимательный взгляд на глобальную историю XIX—XX столетий показывает, что наиболее значительные проекты строительства наций осуществлялись именно в метрополиях империй. Британский историк Генри Камен справедливо заметил, что мы привыкли думать, что нации создавали империи, в то время как в действительности империи создавали имперские нации, и, нередко, предоставляли ресурсы для национального строительства на имперской периферии. Американский исследователь Фредерик Купер предложил использовать понятие "empire-state", то есть империя-государство, чтобы преодолеть порочную традицию связывать модерную государственность только с нациями-государствами. В сценарии строительства имперских наций вместо нации-государства, консолидирующего нацию, мы имеем дело с империей-государством, которое строит нацию в своей метрополии, но совсем не обязательно нацию-государство, а стремится сочетать имперский проект и национальный⁵.

В 2005 г. издатели журнала “Ab Imperio” обратились к вопросу о взаимосвязи европейских империй и национальных государств, сформулировав тему как: «Языки самоописания империи и наций»⁶. Английский историк Э. Томпсон, исследуя язык империализма в Великобритании, говорит о важности осознания взаимовлияния и взаимосвязи национального и имперского дискурсов в эпоху «параллельного существования империй и национальных государств», о тесном переплетении определений «нация» и «империя» в конце XIX — начале XX вв.⁷ Джейн Бурбак и Фредерик Купер считают неоправданным противопоставление империи национальному государству, так как каждый из этих типов организации государственной власти может принимать формы, свойственные другому, и «ни один тип политии не связан однозначно с демократией как руководящим принципом»⁸, а «тирания была и остается возможной как в империях, так и в национально гомогенных государствах»⁹. Авторы считают, что историческое многообразие и долговечность империй «ставит под сомнение саму идею о естественности и неизбежности национального государства»¹⁰.

В рамках глобального подхода заново получает признание, казалось бы, лежащий на поверхности факт — неразделимость метрополий и колоний, имперских практик на местах и ситуаций внутри самих европейских государств и между ними. Как справедливо отмечает Ф. Купер, европейские колонии никогда не были «пустыми местами», а европейские государства — «самодостаточными образованиями», «Европа была создана ее имперскими проектами, подобно тому, как колониальные столкновения определялись конфликтами внутри самой Европы»¹¹. Имперский проект, реализовывавшийся в других мирах, и национальный проект в Европе шли параллельно, дополняя друг друга.

В Европе XIX столетия, в великом историческом переплетении универсализма и национализма, империй и национальных государств перевес, казалось бы, склоняется на сторону последних. После краха наполеоновской системы континент раскалывается, национальные государства множатся и усиливаются, тогда как внутреннее напряжение в континентальных империях (Австро-Венгерской, Османской, Российской) постоянно нарастает. Однако в конце XIX в. на авансцену истории выходят новые формы политического универсализма — колониальные империи, которые создаются в большинстве своем национальными государствами¹². Универсализм торжествует, но уже не на европейском, а на более высоком уровне, в масштабах всей планеты.

Если в первой половине XIX столетия колониальная экспансия еще встречала сопротивление и в обществе, и в политических кругах, то к последней трети века большинство европейцев уже гордились своими колониальными империями. Имперская идея и колониальная культура стали важнейшими составляющими массовой культуры. Если прежде колонии рассматривались преимущественно как сфера деятельности военных или место принудительной изоляции антисоциальных элементов, то теперь для населения метрополий они представляются своеобразным “полигоном прогресса”, где проходят апробирование новые социальные, политические и экономические технологии. И даже церковь, сталкиваясь со всё большей секуляризацией европейских обществ, обращает взор на колонии — в поисках новых прихожан, еще не подвергшихся влиянию атеизма¹³.

За несколько десятилетий ряд наций-государств переживают впечатляющее превращение в империи, а часть из них — в великие мировые державы. Это преображение стало результатом глубокой социально-психологической трансформации обществ. Можно сказать, что в последней трети XIХ в. западная цивилизация расширяет не только свои пространственные границы, она меняет свою сущность, осознавая себя как доминирующую культуру¹⁴.

Например, расширение французских заморских владений в целом отвечало самой природе режима Второй империи, для которого внешнеполитический и военный успехи были одними из ключевых моментов политической идентификации. Показательно, что большинство колониальных экспедиций пришлось не на 1850-е гг., когда военные победы над Россией и Австрией обеспечили Франции статус ведущей европейской державы, а на 1860-е гг., когда Наполеон III потерпел ряд весьма ощутимых дипломатических поражений на европейской сцене. Потребность в поддержании имперского имиджа толкала режим на заморские авантюры. Колониальные экспедиции Наполеона III диктовались не только коммерческими интересами, но прежде всего соображениями престижа, стремлением оставаться первой скрипкой в «европейском концерте». Можно сказать, что в последней трети XIХ в. французская цивилизация расширяет не только свои пространственные границы, она меняет свою сущность, осознавая себя как нечто большее, чем она была прежде, и добавляя к своему традиционному европейскому (греко-римскому и христианскому) измерению новое — всемирное¹⁵.

У каждой страны были свои особые мотивы для участия в разделе мира. Во Франции важную роль сыграло поражение в войне с Пруссией 1870—1871 гг., которое нанесло сильный удар по национальному чувству. Утрата Эльзаса и Лотарингии серьезно скомпрометировала идею величия французской нации. Колониальная экспансия начала восприниматься самыми разными социальными слоями как оптимальный путь возрождения страны.

В эпоху Третьей республики, в отличие от прошлых периодов, идея заморской империи превратилась в неотъемлемую составляющую массовой культуры: французы приобщались к ней со школьной скамьи, они впитывали ее, посещая музеи и всемирные выставки, читая литературные произведения, они сталкивались с колониальной реальностью в различных сферах повседневной жизни: от колониальных товаров до рекламных изображений; многие из них следили за сообщениями о заморских экспедициях, как за интригой детективных романов. Идея заморской империи стала одним из важнейших элементов французской национальной идентичности, она приобрела во Франции характер культуртрегерства¹⁶.

Французский пример иллюстрирует, что в «долгом XIX веке» о «цивилизованном мире» говорили гораздо чаще, чем о «Западе». Это было в высшей мере гибкое и практически не привязанное к месту самоописание. Его убедительность зависела от того, могли ли те, кто считал себя «цивилизованными», внушить это другим. Вместе с тем, начиная с середины XIX в., элиты всего мира старались удовлетворить притязания цивилизованной Европы. В Японии признание страны частью «цивилизованного мира» даже стало целью национальной политики. Европеизация и модернизация означали, таким образом, не только выборочное восприятие элементов европейской и североамериканской культур, но и гораздо более серьезные претензии¹⁷. «Цивилизованный мир» по сути не поддавался пространственному изображению и нанесению на карты. «Цивилизованный мир» и его приблизительный синоним — «Запад» — были не столько категориями пространства, сколько ориентирами в международной иерархии¹⁸.

Концепция особой культурной миссии Запада, которая восходит как к христианству с его универсализмом и призывом к обращению всех народов в истинную веру, так и к Великой французской революции с ее интенцией распространять среди всех народов идеалы свободы, замешивается в XIX в. на теории расы и, соответственно, расового превосходства. Миссия цивилизованных наций состоит в том, чтобы нести отсталым расам и народам лучшие достижения и своего прошлого, и своего настоящего (успехи науки и техники, законность, идеалы просвещения, демократические институты)¹⁹.

Колониальная экспансия и связанный с ней опыт познания остального мира приобрели в XIX — начале ХХ вв. столь масштабный характер, что впервые в своей истории имперские нации увидели себя в зеркале других народов и цивилизаций. Это не могло не сказаться на процессе их самоидентификации и на обосновании идеи цивилизованности, культурности и превосходства. Открытие «новых» миров и «неизвестных» народов позволило жителям метрополий социализировать новое восприятие тех, кто жил за пределами Старого Света. Устанавливая иерархию колонизованных «рас» и, как следствие, ценность их человеческого капитала, теоретический и бытовой расизм способствовал осознанию европейскими народами своей принадлежности к единой нации и формированию их культурной идентичности²⁰.

Безусловно, анализ феномена колониализма не может считаться полным, пока не учтен расовый аспект. Расовую проблему нельзя считать исключительно западной, но и не стоит забывать, что именно европейцы сделали расовый вопрос инструментом политики. Если стержнем расовой концепции, предложенной англичанами, была убежденность в британском превосходстве, то тактикой и политикой расовой доктрины французских колонизаторов стала так называемая гуманистическая цель, помощь отстающим в развитии расам, просвещение темного мира, его приобщение к цивилизации²¹. От В. Гюго до Э. Псишари, от Д. С. Милля до Р. Киплинга развивается идея гуманистической колонизации, основанной на превосходстве европейских наций. В. Гюго по поводу завоевания Алжира написал: «Именно цивилизация идет на варварство. Именно просвещенный народ собирается найти людей в ночи. Мы — греки мира, нам предназначено освещать мир»²². Поработить, чтобы цивилизовать — такова ключевая идея расовой войны. Из понятия «расы», как очевидное, вытекает идея иерархии рас. Высшая раса — та, что покоряет и навязывает свою культуру другим, оказавшимся на обочине развития и прогресса. Европейская раса, несмотря на ее разнородность, цельна, когда речь идет о сравнении с расами, живущими в Африке, в Азии или в Южной Америке. Колонизация и расовый дискурс формируют единство Севера против Юга.

Столетия рабства породили целый набор терминов, клише и идеологически окрашенных риторических конструкций, чтобы оправдать похищение и депортацию миллионов африканцев. Этот дискурс закрепился, усложнился, а потом стал составной частью колониальной идеи. Научной основой новых расовых теорий оказывается физическая антропология. Понятие «раса» становится одним из ключевых в западной идеологии модерности и империализма. Оно позволяло легитимировать новые социальные стратификации внутри колониальных обществ и отстранять от управления население имперской периферии. Расоизация социальных представлений происходила начиная с XIX в. почти повсеместно в империях и национальных государствах, даже там, где не было «цветного» населения. Ссылки на расовую иерархию стали средствами выражения нового национализма; они структурировали опыт социальных групп, проходящих через кризис индустриализации, урбанизации, в процессе разрушения традиционных обществ²³.

Исследуя причины колониальной экспансии европейских держав в Новое время, историки справедливо обратили внимание на то, что имперские проекты не всегда были экономически обусловлены, а вызывались именно националистическими, политическими интересами²⁴.

Речь идет об определяющих ценностях и в особенности о процессе появления самоидентификации и осознания национального пространства. Империя участвует в построении национального самосознания, колониальная экспансия становится инструментом национальной политики. Колониальный опыт и расцвет колониальной культуры повлекли за собой усиление коллективного чувства принадлежности жителей метрополии к одной нации. Подчеркнем важность данного фактора, так как создание европейских «воображаемых сообществ», по Б. Андерсону, происходит на основе четких представлений о пространстве и коллективных ценностях, поделенных на большое «Мы» и «Они». К этим ценностям жителей метрополии добавятся ценности, присущие колониальным народам. В первом случае подразумеваются «позитивные» ценности европейских наций (прогресс, разум, политическое управление, гражданский мир), во втором случае — явления со знаком минус, якобы свойственные неевропейским народам и обществам (застой, упадок, мракобесие, насилие)²⁵.

Таким образом, становление империй привело к укреплению национального за счет колониального и к их активному сближению. Но у этого союза есть свое ограничение: нужно сохранять четкое различие между колонизованными народами и жителями метрополии. И почти нет сомнения в том, что подобная цезура, постоянно поддерживаемая на протяжении всего колониального периода, являлась организующей. Колониальная идея — не просто пропагандистское высказывание, своеобразный государственный канон, отношение к власти, а культура, крепко укоренившаяся в европейских обществах и проникшая во все их уровни. Будучи одновременно вездесущей и неуловимой, эта полиморфная по своей сути культура формировала менталитет и коллективное сознание жителей метрополий и имперских центров.

Колонизация, ключевой феномен коммуникативных практик европейских и неевропейских обществ, стала важнейшим инструментом глобализации XIX в. Колонизация всегда состоит из двух компонентов: культурного и политического. Когда речь идет о процессе колонизации, подразумевается, что культурная гегемония и политическое доминирование «работают» вместе, в некоем союзе, соотношении или противостоянии²⁶. Новации или элементы современности попадают в жизненный мир традиционного общества и принуждают его к ассимиляции (Ю. Хабермас)²⁷. Согласно классическим определениям, колонизация (и колониализм как ее идеологическая система) означает процесс доминирования, в котором переселенцы мигрируют из колонизирующей группы на территорию периферии. Империализм — более широкая форма доминирования, которая не нуждается в подобном переселении (Д. Гобсон). Теоретические определения колонизации не уточняют, должна ли миграция населения происходить внутри имперских или национальных границ или выходить за их пределы и обязательно ли само существование этих пределов. В интуитивном понимании и в практическом смысле колонизация означает процесс культурной экспансии, гегемонии, ассимиляции в пределах имперских границ, реальных или воображаемых. Колонизация есть осуществление власти, структурированное различиями: географическими, лингвистическими, культурными и так далее²⁸.

Колонизаторы и колонизованные в каждой исторической ситуации своими целями, действиями и бездействием взаимно обусловливали характер и динамику соответствующих процессов, заново воспринимали и идентифицировали себя и «другого», выстраивая социальные границы, выделяя культурные различия. Таким образом, непрерывно реализовывалась практика дифференциации, включения и исключения, постоянно шел процесс конструирования и наполнения смыслом данных категорий, не существующих изолированно друг от друга и постигаемых только совместно. Конечно, колонизация обозначала прежде всего господство, а иногда и уничтожение народов или культур, объявленных низшими, но она же была у истоков установления связей, взаимозависимости, солидарности, ответственности.

Первая мировая война нанесла удар по евразийским континентальным империям. Карта Европы пополнилась новыми государствами — возродилась Польша, возникла Чехословакия, на Балканах сложилось Королевство сербов, хорватов, словенцев, в Скандинавско-Балтийском регионе появились Финляндия, Латвия, Литва, Эстония. Все эти государства возникли благодаря крушению империй. Однако в не меньшей степени эти страны были продуктом политико-идеологических процессов, породивших волну национализма на разных концах Европы. В послевоенном мире возобладал лозунг «Права наций на самоопределение», понимаемый как право какого-либо народа создать государство на своей территории. Новые национальные государства воспроизводили модель старых, прежде всего Франции и Германии. Но, сложившись в более позднюю эпоху, они сталкивались со множеством новых проблем, для решения которых у них не всегда находились средства и ресурсы. Следствием оказалось быстрое и неизбежное превращение этих стран в сателлитов той или иной из ведущих держав.

После Второй мировой войны и начавшейся деколонизации большое число стран получило политический суверенитет. Имперская форма организации периферии, характерная для XIX — первой половины ХХ вв., уступила место новой системе независимых государств, находившихся под влиянием двух сверхдержав вплоть до завершения Холодной войны. Идеологией, сопровождавшей процесс деколонизации, оказался национализм, часто принимавший репрессивно-авторитарные формы. Как справедливо писал Э. Саид, националистические мифы ничем не лучше мифов западного ориентализма, ибо сводят жизнь народа и культур к «взаимной противоположности и противостоянию»²⁹. Свои политические претензии постколониальный национализм обосновывал историей, переосмысливаемой в удобных для себя категориях, представляя себя наследником национально-освободительных движений колониальной эпохи. Таким образом, расцвет системы национальных государств пришелся на вторую половину ХХ столетия. После распада колониальной системы она охватила весь мир и стала глобальной. Если при создании ООН ее Устав подписало 51 государство, то к концу ХХ столетия их стало около 200. Часть из этих государств по своим основным параметрам строилась на принципиально иных основаниях. Реально политические отношения в них выстраивались на основе родоплеменных, клановых и других принципов, имеющих свою систему ценностей. Понятие «национальное государство» стало объединять государственные образования, не только непохожие друг на друга, а часто существующие в разных цивилизациях по разным «внутренним правилам»³⁰. Следствием появления таких «внесистемных» государств стало столкновение фундаментальных международных норм и принципов. В противоречие вступают такие принципы, как право наций на самоопределение, с одной стороны, и сохранение целостности государства, с другой; прав человека — с одной стороны, и национальной суверенитета — с другой³¹. С окончанием Холодной войны, эта «коллизия» двух фундаментальных принципов международного права: территориальной целостности и права наций на самоопределение, — стала еще более заметной. Активизировалась новая волна суверенизации государств, она породила надежды на справедливый мировой порядок. Однако построить такой порядок непросто, поскольку принципы господства и подчинения продолжают доминировать и в наши дни.

Сегодня активно используют термин «конструирование национальной идентичности», но устойчивым остается представление об идентичности как проекции национальной самобытности и культурных архетипов. Формируется ли она в координатах ментальной и этнической детерминированности? Конечно, да, но одновременно и в точках пересечения разных национальных традиций (европейская, российская). Возникает надэтническая интегрирующая идентичность. Современное понимание идентичности делает упор не только на безусловную значимость этнокультурного контекста, но на константы неэтнического происхождения, таких как открытость, динамичность, процессуальность, культурная взаимопроницаемость. Таким образом, вопрос об идентичности становится вопросом о мостах, соединяющих национально-культурные миры, расширяющих горизонты взаимопонимания³².

Наднациональная идентичность видится многими исследователями вспомогательной по отношению к национальной идентичности. Это связано с тем, что на наднациональном уровне не всегда удается сформировать устойчивую рамку коллективной памяти. Такой подход связан с попытками привязать наднациональную коллективную память к той или иной социальной группе. При этом остаются вне зоны внимания процессы социальной коммуникации и публичные дискурсы. Например, рассматривая европейскую идентичность, эксперты говорят о двух основных стратегиях формирования этой идентичности. Первая из них предполагает обращение к общей истории и социокультурным основаниям конструируемой идентичности. Представители этой точки зрения, как правило, апеллируют к универсалиям европейской культуры. Вторая стратегия основана на том, что европейская идентичность формируется на основе совокупностей политических принципов. Сторонники этого подхода обычно отождествляют европейскую идентичность и идентичность ЕС, в основе которой лежат единые институты и политико-правовые принципы. Тем не менее, ключевым в культуралистской версии европейской идентичности является образ Другого, без не-Европы невозможно представить себе Европу. Однако с началом европейской интеграции политическая динамика стала все более опережать устоявшиеся представления об историко-культурных основаниях европейской идентичности. Политические изменения рубежа XX—XXI вв. выдвигают на ведущие позиции интерпретацию европейской идентичности как политической идентичности Европейского Союза. Твердый сторонник этого подхода — Ф. Черутти — определяет политическую идентичность как «ансамбль политических ценностей и принципов», которые мы признаем в качестве базиса нашей политической группы. Этот акт признания, или идентификация, объединяет нас в единое Мы»³³.

В XXI в. набирает все больший оборот процесс глобализации, одним из последствий которого, по мнению исследователей, является ослабление национального суверенитета³⁴. В этих условиях снова усилился процесс развития многонациональных образований, наднациональных институтов и интеграционных объединений. В наши дни снова стала актуальна конкуренция между локальными (национальная, религиозная, культурная) и наднациональными идентичностями. Опыт национально-культурной и наднациональной самоидентификации в современном мире демонстрирует, что дело состоит не в подчеркивании особенностей как таковых. Для разных культур и сообществ, стремящихся к самосохранению в усложняющемся мире, логично бороться за специфику и индивидуальность как исходные предпосылки диалога, непохожесть как условие сближения. Такой диалог остается единственным средством, способным противостоять конфликтам идентичностей. Идентичность в современном мире концептуально связана с тем, что называют культурным пограничьем, когда ментально-культурная самоидентификация небезразлична к присутствию и неоднозначности Другого. Нация, национальная культура не может оставаться наедине со своей идентичностью, с тем, что отличает ее от других наций, культур. Идентичность требует коммуникативного пространства и соотнесенности с другими социокультурными полями.

Представляемый номер журнала сгруппирован вокруг нескольких проблемных полей. Первый раздел затрагивает вопросы методологического, идеологического измерения понятия «империя», «нация», «идентичность». Особое место уделено их рецепциям в западной интеллектуальной культуре, как, например, в научном творчестве А. Дж. Тойнби или в американской прессе. Не обойдены стороной и историографические сюжеты. Так, в разделе представлены итоги изучения в современной науке роли армии в качестве колониального института Британской империи, историографическое осмысление «славянского вопроса» в межвоенный период.

Раздел, посвященный эволюции российского имперского проекта раскрывает разнообразные исторические феномены на локальном и глобальном уровне. Так, на примере изучения роли иностранцев на русской дипломатической службе не просто выявляются механизмы продвижения по карьерной лестнице, но говорится о соотношении национального и имперского. Этот же ракурс заметен в работах о процессах заселения и формирования социальной структуры населения Среднего Поволжья во второй половине XVI — начале ХХ вв., о самоидентификации волго-уральских татар в начале ХХ столетия или проведении выборов в Государственную Думу в Туркестане. Важное место отведено идеологии и практике российского имперского проекта, будь то проникновение в Персию, или организация этнографических выставок.

Третий раздел акцентирует внимание на европейских моделях государственного строительства и трудностях, возникавших в этом направлении. В качестве примера приводится Королевство Объединённых Нидерландов, возникшее в 1815 г., но не выдержавшее противоречий бельгийской и голландской составляющих. С другой стороны, приводятся примеры успешной модернизации, такой как трансформация абсолютистской империи Габсбургов в конституционную монархию в 60-е гг. XIX в. Кроме того, речь идет об отражении дискуссий об особенностях политического развития разных стран в европейской интеллектуальной культуре.

Заключительный раздел анализирует особенности восприятия Другого в политическом дискурсе XX — начала XXI вв. Авторы уделили большое внимание региональной специфике вопроса, рассмотрев ее на примере испанской Галисии, Франции, России и Индии. Одновременно поставлен новый круг проблем, как, например, «спортивный национализм», взаимосвязь между спортом и конструированием национальной идентичности. В этом же разделе подчеркивается важность разработки новой междисциплинарной (мультидисцилинарной) методологии, которая позволит исследовать реально существующие социокультурные угрозы, их концептуализацию, вербализацию и нарративное оформление на различных уровнях когнитивно-дискурсивной деятельности — в спектре от нейропроцессов до сложной семантики историографических текстов.